Сто полей - Страница 37

Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде.

Король почтительно прощался с Арфаррой:

– Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем?

– Все мы – слуги короля, – ответил Арфарра.

Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной галерее, но на полпути загляделся на город.

Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куричьи, приехал с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится?

Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя.

Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка морю.

Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные баржи, и в глубине – корабль заморских торговцев. Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было. Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов – от воров и грабителей.

Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и садами, пропал.

Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались на ярмарку, а войско – на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей.

Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже уцепилась за корешок от столба для объявлений.

Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст – истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились сеньорами, а каналы – рвами? Одно наводнение, потом второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях.

Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону вызов в суд должен быть вручен непременно «в собственном жилище».

Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане.

– А правду говорят, – робко спросил Неревен, – что наместник Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, – пока не выловят яшмовой печати из Козьей реки?

– Это последний государь Ятун бросил, – тихо удивился молоденький послушник-алом. И не печать, а меч «Лунный путь». Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало славному роду Чибисов…

А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потыкал пальцем вниз и сказал:

– Проклятый мир, а имя проклятию – частная собственность. Правда, господин Арфарра?

Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь.

– О да, – сказал он, – разумеется. Имя проклятию – частная собственность. Частная собственность на налоги, на правосудие, и на войско.

Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галлереи.

* * *

Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой лестнице в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками.

Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был тот еще колдун, почище Арфарры! Вон на туалетном столике стоит ларчик, а что в ларчике: деньги? Душа мертвеца? Сушеный щекотунчик?

Тут, словно угадав марбодово любопытство, Даттам раскрыл ларчик, но вынул из него никакую не душу мертвеца, а обыкновенный перстень с крупным бериллом, отделанный в стиле «летящей цапли».

– Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь пригласить вас в дружину, – проговорил Даттам, надевая перстень на палец.

– Сколько вам это стоило?

– Пустяки, – проговорил Даттам, – чего не сделаешь ради друзей. К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья.

– Помилуйте, господин Даттам, – усмехнулся Марбод, – петиция знати – это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать.

Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле «летящей цапли» и надел другой, «розовик».

– Но Арфарра согласен на мир только на этом условии.

– Ба! – рассмеялся Марбод, – сдается мне, что он только и дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой?

– Или ты не веришь в мое поручительство? – спросил Даттам.

– Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи!