Сто полей - Страница 35

За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он не возражал, когда приходилось платить в столице – красивыми девицами, чистопордными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью.

Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, – Харсома был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица – штанишки, не стремящийся ни к чему, кроме собственной власти, то виделся ему фанатик, мечтающий о славе и единстве империи – разумеется, под его, Харсомы, руководством.

Да, именно Харсома даровал частному лицу беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и внутренняя торговля была государственной монополией) торговые права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, – а потому, что Харсома понимал: опутанное сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатком, – королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы – или новых земель, смотря по обстоятельствам.

Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, – и это не могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи? А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и неизведанности путей, сводились – если не к нулю, то уж, конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама.

Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, – тут ходили разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама, когда он познакомился с доносом, язык высунулся от изумления, – и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием покарать негодяев. Харсома донос с благодарностью принял, но избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры.

Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, – что выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий – и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит.

И, действительно, какое-то время расчеты Даттама оправдывались. Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил новую опасность – со стороны самого Арфарры. Тот стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри самого королевства, заводить городские армии, словом, делать страну единой.

А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов всадников, но любой городской торговец на груженом муле, – это означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом.

А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом.

А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит.

А если запретить продавать людей за долги, если отобрать у хозяев земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших земель королевства) – нет-нет, не сами земли, а право суда и сбора налогов с земли, – а если городские цеха осмелеют до того, чтобы жаловаться королю на Даттама, а если… а если…. тысяча бесов, тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой…

* * *

Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галлерею, опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался.

Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что слышал об империи, – но подавлен он был. Все свои планы он строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же наразбериха, как в горных деревнях и господских поместьях Варнарайна, – и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь понимал, что его подвело, – непростительное стремление здешних сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих противниках копию самих себя.

Всякий заграничный чиновник выходил у них «князь», и не то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не обстояло все на самом деле, – торговец Даттам попросту был неспособен действовать так, как подобает герою песни, – в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка.